«Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались…»
Вспомним, как мы время измеряли
По движенью пулеметных лент,
Как в бою друг друга не теряли
Комиссар, боец, корреспондент.
Как стихи писали, как на месте
Останавливалось перо
В ожиданье утренних известий
От Советского информбюро.
Как в окопе боевые сутки
Проводили взводом сообща,
Как шипящий круглый репродуктор
Имена героев сообщал.
Это строки Михаила Светлова, военного корреспондента Северо-Западного фронта.
Знаменитого поэта, кумира довоенной молодежи. Слава его была фантастической, при упоминании его имени вставали залы. Не было человека, который не знал бы знаменитых «Гренады» и «Каховки», ставших песнями; не было пионера, не певшего «Маленького барабанщика»: «Мы шли под грохот канонады, мы смерти смотрели в лицо…».
Он словно слился с эпохой, стал частью жизни целого поколения, боготворившего его. Его стихи взрастили «юношей стального поколенья» – для которых высоким идеалом, святыми были слова «Родина, товарищ, революция, комсомол»; готовых к Труду и Обороне под светловским девизом: «мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути».
Вдохновленные его «Гренадой», они рвались добровольцами в истекающую кровью республиканскую Испанию – туда, где
Над израненной пехотой
Солнце медленно плывет,
Над могилой Дон-Кихота
Сбросил бомбу самолет...
Над землей военнопленной,
Над Севильей держит путь
Гул, мешающий вселенной
Утомленной отдохнуть.
Поэзия Светлова подготовила это поколение, штурмовавшее военкоматы в первые часы Великой Отечественной и уходившее на войну с томиком его стихов…
Потом была Война…
И мы, как надо,
Как Родина велела, шли в бои.
И с нами шла «Каховка» и «Гренада»,
Прекрасные ровесники твои.
О, как вело, как чисто пело Слово!
Твердили мы: – Не сдай! Не уступи!
…Звени, военная свирель Светлова,
Из голубой, из отческой степи…
И он не мог их подвести… Михаил Светлов пробивался на фронт сквозь запреты, не желая оставаться в стороне от общей беды.
На фронт он попал не сразу. С началом войны был военным корреспондентом газеты «Красная звезда» в Ленинграде, потом его перевели в Москву и дали бронь. Но «в Москву продолжали прибывать товарищи с фронтов, и я чувствовал себя очень неловко… Мой друг, писатель Иван Иванович Чичеров, предложил мне: «Я работаю в армейской газете. Приезжай. Мы тебя зачислим».
Я поехал на Северо-Западный фронт в Первую ударную армию…».
«Ручаюсь вам – плохого Вы обо мне не услышите», – писал он друзьям...
Знаменитого поэта зачислили в газету 1-й Ударной армии «На разгром врага». Ему дали звание, но строевой выправки он так и не приобрел до самого конца войны.
Из воспоминаний писателя, литературоведа Бориса Бялика – в годы Великой Отечественной войны военкора, сослуживца М.А. Светлова по армейской газете
«Убежден, что на всем протяжении тысячекилометрового фронта не было фигуры более законченно и безнадежно штатской, чем Михаил Светлов.
Гимнастерка висела на нем как на вешалке, теряя всякое сходство с военной формой, а портупея удивительно напоминала подтяжки. Да и во всей его манере держаться было что-то неистребимо домашнее, бесконечно далекое от уставов, приказов, субординации. В его присутствии забывали о самой войне, хотя она оставалась тут же, под боком.
И в то же время Михаил Светлов сразу внушал каждому полное доверие к его мужеству. Чувствовалось, что он будет также добродушно шутить и с таким же удовольствием заедать доппаек консервами в минуты смертельной опасности».
В этом все убедились в первые же дни пребывания поэта в 1-й Ударной. Как вспоминал Светлов, «начальник политотдела армии терпеть не мог «штатских», считая их всех поголовно отъявленными трусами. Он решил послать меня на командный пункт полка во время боя. Я решил себя «доказать» и, минуя КП полка, направился на КП роты. Бой был жестоким, но я не очень трусил – мне казалось, что на меня все время устремлен испытующий взгляд начальника политотдела».
По возвращении состоялся примерно такой диалог:
– Я вас посылал на КП полка. Почему вы отправились в воюющую роту? Там, говорят, был такой огонь, что нельзя было голову поднять.
– Ну почему же, можно было поднять голову. Но только отдельно.
После этой истории Светлов, по его выражению, «приобрел популярность».
В спокойном бесстрашии военкора Светлова сослуживцы и бойцы убеждались потом не раз. Чего только стоила его поездка в Цемену! Туда, по приказу главного редактора, повез поэта один из сотрудников газеты, старший лейтенант.
Вспоминает Б. Бялик:
«Сначала – о том, что такое Цемена.
Наши войска окружили захватившую Демянск 16-ю немецкую армию. Почти окружили: у Демянской группировки осталась узенькая горловина, которую никак не удавалось перерезать. Эта горловина проходила через деревню Цемена.
Таким образом, Цемена находилась в руках противника, но мы условно называли Цеменой позиции наших частей, штурмовавших горловину.
Это место постоянно обстреливалось из тяжелых орудий. Особенно мощными были артиллерийские налеты, производимые с немецкой аккуратностью три раза в день – в часы завтрака, обеда и ужина. Разумеется, завтрак, обед и ужин соответственно переносили на полчаса вперед, но потери все-таки были: по сравнительно небольшой площади гитлеровцы вели огонь из многих батарей. Кроме того, каждые десять минут на эту площадь обрушивался снаряд такой величины, что можно было наблюдать его полет (пушку, наверное, подвозили по железной дороге на нескольких платформах). Эти «чемоданы» падали куда попало, не причиняя обычно вреда. Они были призваны оказывать воздействие на психику, но как только стало ясно, что возможность потерь минимальна – по ним стали сверять часы.
Как бы то ни было, все избегали поездок в Цемену, а уж если приходилось туда ехать – старались выполнить все задания молниеносно.
Артиллерийские налеты, производимые три раза в день, были достаточно впечатляющи даже издали, когда их наблюдали с высотки на расстоянии нескольких километров. В каком-то смысле они были отсюда еще более страшны, чем на месте. Издали казалось, что там, где перекатываются такие валы огня и дыма, не может уцелеть ни одна живая душа…
Переждав на упомянутой высотке утренний артналет и дав тем самым наглядное представление Светлову о том, какое симпатичное место Цемена, старший лейтенант завез его в одно подразделение, точно указал ему час и минуты, когда он должен быть готов к отъезду, и отправился сам в другое подразделение.
Но когда он заехал в условленное время за Светловым, оказалось, что тот уже успел подружиться с ребятами, и беседа у них была в самом разгаре. Старший лейтенант напомнил Светлову, что надо ехать. Тот ответил, что уезжать неудобно, так как бойцы готовят для него обед. Старший лейтенант пустил в ход все свое красноречие. Он напомнил Светлову о картине, которую они наблюдали с высотки, и сказал, что сейчас все повторится в удвоенном размере: на обед выдают больше, чем на завтрак. Светлову, наконец, надоели эти уговоры, и он холодно ответил:
– Не понимаю. Они же все остаются. Они здесь живут…
Тогда старший лейтенант, нервно поглядывая на часы, заявил, что он не вправе рисковать жизнью шофера и машиной, и уехал. Он доехал до той самой высотки и остановился. То, что он увидел, оглянувшись на Цемену, не оставило у него никаких сомнений насчет участи Светлова.
Вышло скверное: ему, старшему лейтенанту, поручили сопровождать знаменитого поэта, а он бросил его под обстрелом. Надо привезти в редакцию хотя бы останки. Выждав, пока в Цемене окончательно стихнет, старший лейтенант отправился назад. Но еще не доехав до Цемены, он увидел эти самые останки. Останки шли ему навстречу. Они были в самом веселом расположении духа и радостно его приветствовали:
– Я так и знал, старик, что ты меня не бросишь!..»
При встрече со Светловым на фронте первой реакцией бойцов было ощущение ее невероятности. И сразу уже – беспокойство, опасение за жизнь за любимого поэта – смерть ходила рядом. «Как же это вас пустили на войну?» – простодушно спросил Светлова один молоденький солдатик. – Мы привычные, а за вас боязно…».
Но он никогда не позволял себе чувствовать собственную исключительность, никогда не выпячивал свою особенность, не стремился привлекать к себе внимания. Светлова захватило свойственное людям на войне чувство всенародного братства, фронтовой дружбы, естественного желания поддержать друг друга. И в дружеских беседах, которые завязывались сразу, где бы ни появлялся военкор Светлов, всегда получалось, что главные здесь, на фронте – это они, бойцы переднего края, а он тут – им в помощь, «все, что могу»
«Все, что могу» – это стихи, корреспонденции, листовки, очерки. «Все, что могу» – это назвать всех поименно, написать о том, как живут на войне, как воюют, как совершают подвиги. Писать о подвигах по горячим следам, чтобы запечатлеть и «для того, чтоб новый совершить».
Один за другим на страницах газеты «На разгром врага» появляются стихи Светлова: «Слава бесстрашному!», посвященное Макару Грому, зенитчику 397 стрелковой дивизии, в сентябре 42-го совершившему подвиг у новгородской деревни Медведево; «Боевая дружба» о подругах-снайперах Наталье Ковшовой и Марии Поливановой, в последнем своем бою взорвавших гранатой себя и окруживших их гитлеровцев; «Ты сын Армении, России верный сын…» о героическом сапере 182-й дивизии Георгии Исраеляне, кому первому в Красной армии в 1943 году вручили только что учрежденный орден Славы III степени. Здесь же появилась новая «Каховка» – как поэтический отклик на взятие нашими войсками знаменитого городка на Днепре.
Удавалось написать и большие вещи: на Северо-Западном фронте Светловым созданы поэма «Двадцать восемь» о героях-панфиловцах и цикл стихов о калининской партизанке Лизе Чайкиной.
На страницах армейской газеты «На разгром врага» 18 февраля 1943 года впервые увидело свет и ставшее знаменитым стихотворение «Итальянец» – предупреждение всем пришедшим к нам с мечом чужеземцам:
Черный крест на груди итальянца,
Ни резьбы, ни узора, ни глянца, —
Небогатым семейством хранимый
И единственным сыном носимый...
Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Над родным знаменитым заливом?
Я, убивший тебя под Моздоком,
Так мечтал о вулкане далеком!
Как я грезил на волжском приволье
Хоть разок прокатиться в гондоле!
Но ведь я не пришел с пистолетом
Отнимать итальянское лето,
Но ведь пули мои не свистели
Над священной землей Рафаэля!
Здесь я выстрелил! Здесь, где родился,
Где собой и друзьями гордился,
Где былины о наших народах
Никогда не звучат в переводах.
….
Я не дам свою родину вывезти
За простор чужеземных морей!
Я стреляю – и нет справедливости
Справедливее пули моей!
Никогда ты здесь не жил и не был!..
Но разбросано в снежных полях
Итальянское синее небо,
Застекленное в мертвых глазах...
Особенно памятной для Михаила Светлова была встреча с легендой 1-й Ударной – младшим сержантом Федором Чистяковым. Его подвиг, удостоенный ордена Ленина, был известен всему Северо-Западному фронту. В июне 1942 года в бою у деревни Астрилово 6 часов в одиночку отражал вражеские атаки и уничтожил из пулемета свыше 200 гитлеровцев. На линии Астрилово-Харино-река Каменка тогда надолго было приостановлено наступление фашистов, угрожавшее тылу 1-й ударной, и сорваны их планы по облегчению положения своей окруженной демянской группировки.
В один из октябрьских дней 1942 года в батальон, где служил Федор Чистяков, приехал Михаил Светлов, специально – познакомиться с отважным пулеметчиком.
Вспоминает В.П. Славнов, командир 2-го батальона 44-й стрелковой бригады:
«На проселках такое месиво, что не вытащишь ноги, а над головой мутно-серая пелена туч. Ночью – сплошная темень, без единого проблеска. Ни солнца, ни звезд, казалось, не существует – они погасли. Живет только передний край: мглу полосуют ракеты, изредка ухают взрывы.
Чтобы отвести душу, бросишь на время штаб и пойдешь по окопам, где дежурят на огневых точках бойцы. Еще раз проверишь, все ли в порядке, как с боеприпасами, нет ли больных... Вернешься замызганным, усталым, но с чувством облегченности – ведь все видел сам, говорил с людьми.
Возвращаюсь в один из таких октябрьских дней. Сапоги – в глине – пудовые, подол шинели тоже. Отмываю и то и другое в ручье и вижу, что по дороге от деревни Хлебоедово к штабу хлюпают два всадника. Едут тихо, лошади шатаются от усталости, того и гляди упадут. В одном из всадников узнаю Бориса Бялика. Приветливо машу ему, а про себя радуюсь: будет что послушать. Другой незнаком мне. В седле сидит неуклюже, держится за поводья и гриву. По всему видно – не всадник управляет лошадью, а она им. Лошади остановились, поняли, что дотащились. Борис спрыгнул, зашагал в мою сторону. Его спутник, с грустноватой застывшей улыбкой, продолжал сидеть, осматриваясь. Всем своим видом он как бы говорил: наконец-то добрались, хорошо бы встать на твердую землю.
Борис, обернувшись, крикнул:
– Приехали, слезай! – Потом оборачивается ко мне: – Вот, привез Мишу.
«Какого Мишу?» – хотел спросить его, но промолчал. Сказал бойцу, чтобы убрал лошадей и заодно помог гостю сойти на землю: не ровен час, обстрел начнется. Но Миша зашевелился сам. Припал грудью к холке и медленно, чертя сапогом по боку и спине коня, стал перетаскивать ногу. Потом, придерживаясь за седло, спустился.
Разговаривая с Борисом, я незаметно поглядывал на худощавого незнакомца. Вид у него, несмотря на форму, был сугубо штатский.
– Кто это? – спросил я Бялика.
– Как кто? Поэт Светлов.
– Светлов?! Чего же ты молчал, не предупредил!..
До этого я видел Светлова только на фотографиях, и очень молодым. Сразу вспомнилось: «Мы ехали шагом, мы мчались в боях и «Яблочко»-песню держали в зубах». Так я впервые встретился с Михаилом Аркадьевичем Светловым. Он, как выяснилось, приехал повидать Федора Чистякова, побеседовать с бойцами переднего края».
Увидеть легендарного автора «Каховки» и «Гренады» в затерявшемся среди болот и лесов батальоне, на равных говорить и шутить с ним – такое было похоже на сказку. За столом все освоились, разговорились. Фронтовые воспоминания переплелись с довоенными. Михаил Аркадьевич больше слушал. Изредка вставлял короткие, но меткие реплики, в ответ на которые взрывался хохот, колебавший слабое пламя коптилки.
Светлов стал расспрашивать Федора Чистякова о фронтовом житье-бытье, о детстве. Тот от волнения с трудом подбирал каждое слово.
– Что ж ты такой застенчивый? – спросил Светлов, пряча улыбку. – Я только и слышу вокруг: Чистяков, Чистяков, отчаянный человек, а тут штатского испугался, хотя, конечно, и со шпалами в петлицах.– А все же мне очень интересно – неужели тебе неведом страх?
– Еще как ведом, – осмелел Чистяков. – Бывает, так сожмет внутри, вроде морозный ком под ложечкой. Но стоит его пересилить, превозмочь, он и рассосется. Тут главное – не теряться, не унывать, держать в себе веселый дух. Веселого, мне кажется, пуля жалеет, а может, и побаивается...
Все видели, что Михаилу Аркадьевичу по душе пришелся обстоятельный парень.
Какой хороший получился вечер! Светлов чувствовал себя уютно, по-домашнему. Комбата Славнова уговорили спеть под гитару, и хотя петь он любил, страшно извинялся за охрипший от сидения в болотах голос. Но Светлов успокоил: «Ну, мы тоже не Лемешевы, давай все вместе, и виноватых нет». Когда запели любимую «Каховку», Михаил Аркадьевич сверкнул взглядом, потом прикрыл слегка веки и склонил голову так, будто слушал далекий цокот копыт мчавшегося эскадрона.
Пели далеко за полночь, шутили, смеялись. Все были счастливы хоть на один вечер забыть о войне и невзгодах...
Ночевали в штабной землянке с одним накатом от дождя и осколков. Под полом хлюпала жижа, на стенах и потолке зеленела плесень, в углах гнездились пауки, к которым все давно привыкли. Дощатые топчаны располагались у стен землянки. На одном из них спал под шинелью Светлов. Спал крепким сном, как спится только среди друзей...
Вспоминает В.П. Славнов
«С утра пошли на передний край. День был хмурый, обычный. Изредка вжикали пули, рассекая влажную дымку, неслись трассирующие очереди. Все шло своим чередом. Мы с Борисом Бяликом о чем-то говорили. Михаил Аркадьевич шел не спеша позади. Я изредка посматривал на него, пытался уловить его настроение и не мог. С подходом к переднему краю новичок непременно как-то проявляет свое состояние: тревожится, ведет себя неестественно равнодушно или излишне храбрится. У Светлова я не замечал ни того, ни другого. Он был задумчив и спокоен, при свисте пуль не отшучивался, но не кланялся им и не вздрагивал без привычки, как другие. Он знал, куда шел, но хорошо владел собой».
Через две недели, развернув армейскую газету «На разгром врага», весь батальон читал новое стихотворение Михаила Светлова «Песня о дружбе»:
Замолкли под вечер раскаты боев,
Темны коридоры траншей.
Возьми же гитару, Василий Славнов,
И спой, и сыграй для друзей.
Под звездною крышей мы жили с тобой,
Болотами топкими шли,
В жестоких атаках, мой друг дорогой,
Мы дружбу свою обрели.
Быть может, нам песню не спеть до конца –
Мы снова в атаку пойдем.
Сигналу тревоги послушны сердца,
А песню потом допоем!
О дружбе бойцовской ты спой нам теперь,
Сыграй нам, товарищ комбат,
И радость победы, и горечь потерь
На струнах опять зазвучат.
О павших за Родину память хранит
Родимая наша земля,
И сердце Черемина снова стучит,
Цыганскою кровью бурля...
Пусть песня над нами встает широка –
Присягой друзей боевых.
И снова Некрасов ведет «языка»
В коллекцию фрицев своих.
И питерский слесарь – наш друг Чистяков
Прилег за «максимом» своим,
И зарево новых победных боев
Уже полыхает над ним...
Вскоре каждый на свой мотив, песню замурлыкали связисты у аппаратов, потом разведчики, пулеметчики. На свой лад ее запели бойцы – татары, узбеки, казахи. Она была свежа, близка, написана про своих, и быстро облетела передний край. Пели в ротах и батареях, в бригаде. Позже к ней была написана музыка, и песня зазвучала сперва в дивизионном, а потом и в армейском ансамбле... Ее пронесли с боями через Смоленщину, Белоруссию, она звучала в Польше, Германии и закончила свой поход в Чехословакии.
Героический пулеметчик Федор Чистяков погибнет через месяц после этой встречи. Светлов никогда не забудет его этого замечательного парня:
Далекий мир за гранью облаков
Становится все менее огромным.
Мой пулеметчик
Федя Чистяков,
Мой мальчик дорогой,
Тебя я помню, помню.
Забыть я не могу и не хочу,
С тобой брожу по северным болотам...
И вижу снова я, как по врагу
Мальчишка русский водит пулеметом.
Вскоре после войны в театрах стала идти пьеса Михаила Светлова «Бранденбургские ворота». Однажды на спектакле побывал Василий Поликарпович Славнов и был потрясен тем, что увидел на сцене. Это был рассказ о 2-м стрелковом батальоне, о дорогих ему живых и погибших боевых товарищах. И хотя персонажи пьесы носили другие имена, узнал Василий Славнов в ординарце комбата Федю Чистякова: это его любимая прибаутка: «Как сахару – так два куска, а как целовать – так губа узка» звучала со сцены. А слова умирающего комбата Охотина: «...Я буду жить... Я не то что мертвым, я себя старым представить не могу... Нет... Я буду жить!». Разве не то же, почти дословно, говорил своему командиру Федор Чистяков за несколько часов до смерти...
Солдаты 1-й Ударной гордились, что их однополчанином является знаменитый поэт Светлов. Что это им посвящено его знаменитое стихотворение «О стойкости», впервые появившееся на страницах армейской газеты 18 октября 1942 года:
Шестнадцать месяцев путем уже знакомым
Сожженных сел, обугленных берез
Проходим мы, сроднившиеся с громом
И порохом пропахшие насквозь.
Привычным стало то, что было страшным,
Мы научились подвиги ценить
Не для того, чтоб рассказать вчерашний,
А для того, чтоб новый совершить.
«Назад ни шагу!» – лозунг над полками.
Пусть сто смертей нам встанут поперек!
Как Ловать – Ильменю, как Волге – Кама,
Так наша Стойкость – Мужеству приток!
Пусть будет страх в бою тебе неведом.
Запомни, друг: таков закон войны –
Лицом вперед – услышишь гром победы,
Лицом назад – проклятие страны!
Рассказ о нас – о преданных отчизне –
Ты сыну, как былину, передашь,
Чтоб помнил он, как, присягая жизни,
Стояли насмерть – в этом подвиг наш!
В начале декабря 1942 года исполнилось 25 лет литературной деятельности Михаила Светлова. На фронте тогда шли жесточайшие оборонительные бои. И все же газета 1-й Ударной армии «На разгром врага» поместила в номере за 2 декабря на первой странице, рядом со стихотворением поэта «Ночь перед боем», теплую заметку, в которой говорилось, что поэт-фронтовик Михаил Светлов встречает свой юбилей на фронте, в рядах этого войскового соединения. Это было лучшим признанием его верности солдатскому братству, его участия в общей борьбе за победу .
Михаил Аркадьевич Светлов военным корреспондентом прошел всю войну и закончил ее в Берлине. За проявленное мужество был награжден тремя орденами и медалями.
После войны к всесоюзной известности Светлова прибавилась слава поэта-фронтовика. Правда, не любивший фанфар поэт о своих фронтовых заслугах отзывался скромно, облекая их в свойственные ему добродушные байки.
Вот, например, что он рассказывал, когда его спрашивали о наградах:
«Прибыл в армию из резерва. Представлюсь командующему: – Поэт Светлов прибыл для дальнейшего прохождения службы.
– Светлов? Не знаю такого. А что Вы написали?
– Ну, раз не знаете, про «Гренаду» можно не говорить. Я написал «Каховку», товарищ генерал.
Генерал поражен. Не верит. Зовет адъютанта.
– Тищенко, кто написал «Каховку»?
– Поэт Светлов, товарищ генерал.
Пауза.
– Запиши: Наградить орденом Красной звезды!..
А легендарная история, как в конце войны Светлов захватил в плен и привел в штаб группу немецких солдат во главе с генералом (и что было истинно правдой!), в изложении самого поэта выглядела так: «Никакого геройства не было! Немцы уже шли сдаваться, я им просто показал дорогу в штаб, и среди них оказался генерал, переодетый в солдатскую шинель…»
После войны Михаил Аркадьевич преподавал в Литературном институте имени Горького. Опекал и поддерживал молодых поэтов Евгения Евтушенко, Беллу Ахмадулину, Андрея Вознесенского, Роберта Рождественского. Пользуясь своим авторитетом, устраивал их первые литературные вечера и сам выступал вместе с молодыми коллегами. Редактировал их первые книги. Защищал молодые таланты от рьяных критиков, которых он сравнивал с «соседом, которого зовут, когда надо зарезать курицу».
Его обожали за остроумие и экспромтные афоризмы: «Дружба – понятие круглосуточное», «Порядочный человек – это тот, кто делает гадости без удовольствия», «Какая разница между славой и модой? Мода никогда не бывает посмертной», «Занимать деньги надо только у пессимистов, они заранее знают, что им не отдадут», «Когда я умру, вскрытие покажет, что у покойника не было за душой ни копейки»...
Его гражданскому бесстрашию, личной свободе втайне завидовали те, кто не мог позволить себе этого в те цензурные времена. Светлов не менял убеждений, не терял нравственного достоинства и порядочности. Он был одним из немногих, кто не побоялся приветствовать лагерника В. Шаламова с его страшными колымскими рассказами, от которых шарахалась литературная номенклатура.
Шаламов вспоминал: «Светлов встал, протягивая мне руку:
– Подождите. Я вам кое-что скажу. Я, может быть, плохой поэт, но я никогда ни на кого не донес, ни на кого ничего не написал.
Я подумал, что для тех лет – это немалая заслуга – потрудней, пожалуй, чем написать «Гренаду».
Ему вообще претило все, что «пахнет президиумом». Рядом со Светловым неловко было потрясать званиями, регалиями, лауреатством: вся напускная напыщенность мгновенно могла слинять под одной из его ироничных фраз, вроде: «Старик, ты начал писать мемуары? Слава Эренбурга не дает тебе покоя?»
Это природный юмор, самоирония помогали поэту переживать трудные времена, когда, несмотря на боевые заслуги перед Родиной, талант и всесоюзную славу, в послевоенные годы он был в опале – его не печатали, не упоминали критики. В подлую эпоху борьбы с космополитизмом ему не простили излишнюю вольность в высказываниях, некрасиво напомнили фамилию Шейкман. Он преподавал, переводил и работал «в стол» … Лишь с конца 50-х годов началась публикация его новых сборников, где романтик Светлов предстал поэтом раздумий, поэтом-собеседником:
Нет! Жизнь моя не стала ржавой,
Не оскудело бытие…
Поэзия – моя держава,
Я вечный подданный ее.
Не только в строчках воспаленных
Я дань эпохе приношу, –
Пишу для будущих влюбленных
И для расставшихся пишу.
О, сколько мной уже забыто,
Пока я шел издалека!
Уже на юности прибита
Мемориальная доска.
Но все ж дела не так уж плохи,
Но я читателю знаком –
Шагал я долго по эпохе
И в обуви и босиком…
Последние его годы, когда он мог говорить с читателем, наверное были для Светлова более счастливыми, хотя умирал он от тяжелой болезни. В 1957 году он написал стихотворение «Бессмертие»:
Как мальчики, мечтая о победах,
Умчались в неизвестные края
Два ангела на двух велосипедах –
Любовь моя и молодость моя.
Иду по следу. Трассу изучаю.
Здесь шина выдохлась, а здесь
прокол,
А здесь подъем – здесь юность
излучает
День моего вступленья в комсомол...
И вспоминая молодость былую,
Я покидаю должность старика,
И юности румяная щека
Опять передо мной для поцелуя.
Ушел Светлов, сохраняя в душе свет.
Как много хорошего ушло вместе с ним. Определить, что именно – невозможно. Не только талант, как бы ни был он велик, не только доброта, остроумие, нравственное достоинство, помощь в поддержке сотням людей. Неопределимо – обаяние. А главное – Светлов был предметом общей непрестанной любви. Если был, значит, заслужил».
Так в день смерти поэта написал в своем дневнике Павел Антокольский.
Сегодня на доме Светлова в проезде Художественного театра висит мемориальная доска: характерный светловский профиль, стандартный текст... Светлов был бы не Светловым, если бы под конец своей жизни, предчувствуя эту мемориальность, не посмеялся над ней и не предложил два варианта надписи на этой доске. Первый: «В этом доме жил и не работал Михаил Светлов...», а второй: «Здесь жил и от этого умер...». Далее по тексту, который хочется дописать: честный, мужественный, благородный, умный и добрый в своей иронии человек и талантливый писатель. И след по себе оставил светлый, чистый, прекрасный.